![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
lodochkinГлавная сила, разрушающая национализм,- и это просто не могло быть иначе - исходила от политического движения прежнего «четвертого сословия», из рабочего движения. В нем опять-таки заявило о себе новое политическое Я, которое уже не было буржуаз-ным, однако поначалу - и довольно долго - изъяснялось буржу-азным языком. В идеологическом плане социализм первое время отнюдь не нуждался в своем «собственном» оружии. Ему было до-статочно просто поймать на слове буржуазию: свобода, равенство, солидарность. Лишь когда выяснилось, что все это понималось вов-се не столь буквально, социализму потребовалось выковывать свое собственное критическое оружие против буржуазной идеологии, при-чем вначале ему приходилось использовать буржуазные идеалы для борьбы против двойной морали буржуазии. Только взяв на воору-жение теорию классового сознания, социалистическая доктрина об-рела более высокие, метаморальные позиции.
В нравственном отношении раннее рабочее движение имело на своей стороне все права - отсюда и то моральное превосходство, которым оно некогда обладало. Оно сильно ускорило развитие того процесса, который начался с появлением реалистических буржуазных представлений о труде. Ведь существует пролетарское представление о труде, которое явно отличается от буржуазного. В нем стремится найти политическое выражение предельно реалистический опыт «ни-зов»: вкалываешь, не разгибая спины, всю свою жизнь, однако это не приносит тебе ровным счетом ничего, часто тебе даже нечего по-есть, хотя совокупное богатство общества постоянно возрастает, что заметно по архитектуре жилищ власть имущих, созданию новых вооружений, потреблению предметов роскоши. Рабочий не получа-ет ничего от растущего богатства, хотя он и кладет свою жизнь на его создание. Стоит только рабочему сказать «Я», как становится ясно, что так больше продолжаться не может.
Поэтому формирование пролетарского политического Я начи-нается и протекает иначе, чем формирование Я буржуазного и аристо-кратического. Рабочее Я входит в мир общества не благодаря вели-чественности власти и не благодаря морально-культурной гегемо-нии. Оно не имеет никакой изначальной нарциссической воли к власти. Все предшествующие виды рабочего движения и социа-лизма потерпели неудачу потому, что пренебрегли этим обязатель-ным условием. У аристократии воля к власти в политической и ви-тальной сфере приблизительно совпадали; ее нарциссизм, определя-емый положением, имел свои корни в социальной структуре; находясь на вершине общества, аристократия автоматически постигала себя как лучшую его часть, видя в своем высоком положении свидетель-ство своего политического и экзистенциального превосходства. У буржуазии классовый нарциссизм уже оказывается расколотым на два: один из них связывается с успешной деятельностью и пыта-ется завоевать гегемонию в культуре, непрерывно напрягая все свои силы и используя творческий потенциал в сфере морали, культуры и экономики; другой строится на национализме и оказывается обесце-ненным. При этом воля к власти вовсе не обязательно оказывается волей к государственному управлению, как то доказывает явный страх перед политикой, существовавший у немецкой буржуазии XIX и XX веков; буржуазный нарциссизм мог ограничиться волей к при-были, волей к успеху и волей к «культуре». Наконец, для рабочего Я воля к власти, а тем более воля к государственному управлению, и подавно оказывается вторичным побуждением, в котором больше холодного расчета, чем страсти.
Пролетарский реализм с самого начала имеет два противореча-щих друг другу измерения. Реализм первого рода говорит: чтобы получить то, что ты заслуживаешь, ты должен действовать сам; «ни бог, ни царь и ни герой» не дадут того, что тебе нужно; ты выбе-решься из нищеты лишь тогда, когда станешь политически актив-ным и примешь участие в игре власти - такая мысль заключена в «Интернационале», слова которого написал Э. Потье. Реализм вто-рого рода знает: политика всегда связана с жертвами; политика про-исходит где-то там, наверху, где мои непосредственные интересы ни для кого не имеют значения, где людей, по выражению Ленина, счи-тают на миллионы. В реализме рабочего живет старое, глубоко укорененное недоверие к политике. Тезис «Если ты не заботишься о политике, то политика позаботится о тебе», который представляет основную формулу для вовлечения пролетариата в политику, дости-гает ушей рабочего, но звучит для него в конечном счете цинично, как удачно сформулированная тривиальность. Пролетариату и без того ясно, что именно ему придется расплачиваться за политику и приносить жертвы ради нее. Его изначальное желание - одновре-менно и детское, и сверхреалистическое - состоит, наоборот, в том, чтобы такая политика однажды исчезла вообще и чтобы можно было наконец с чистой совестью совсем перестать заниматься ей. Всем маленьким людям, а не только пролетариям в узком смысле слова, ведомо желание показать язык всей политике и всем политикам, вместе взятым. Поэтому народный реализм создает такие шутки о политиках, над которыми можно смеяться самым здоровым смехом, включая шутки о своих собственных партийных бонзах.
Антиполитический настрой рабочего сознания зиждется на том, что ему всегда известно: политика - это вынужденные отношения, вступать в которые заставляют нужда и конфликтные ситуации. Это - постоянный социальный клинч, хватка намертво сцепившихся борцов, которая способна принести удовлетворение только тем, чья победа уже предопределена - элитам, богатым, честолюбцам, тем, кто преуспел в политическом гешефте. Поэтому социалистическое пробуждение пролетариата, нацеленное на его вовлечение в полити-ку, всегда должно затыкать рот пролетарскому реализму. «Охотно» испытать мертвую хватку классов, партий и блоков - требование в самом деле чрезмерное, и сознание этого часто сопутствует социали-стической политике, если она и без того не выступает лишь словес-ным прикрытием новых разновидностей национализма.
В этом заключается одна из причин, по которым политическое программирование рабочего Я почти во всем мире не удалось в том смысле, который предполагался идеологами. Само собой разумеет-ся, что рабочее движение - там, где оно обретало силу,- вело борь-бу за повышение заработной платы, за социальные гарантии, за шанс участвовать в управлении производством, за перераспределение богатств. Однако никакой идеологии до сих пор так и не удалось внушить ему действительной политической воли к власти. Аполи-тичный реализм не позволял обмануть себя так легко. Великая по-литизация масс происходила либо в результате войн, либо под воз-действием фашизоидно-театральной массовой режиссуры. Доказа-тельством тому может служить тот факт, что люди почти нигде не испытывают столь сильного отвращения к политике, как в так назы-ваемых социалистических странах, где официально считается, что рабочее Я стоит у руля власти. Они повсюду воспринимают партий-ную риторику как обязательные заклинания, как пустую болтовню или как пародию на выражение их действительных желаний - по-больше благосостояния, поменьше наиболее жестких форм принуждения к труду, побольше либерализма. Величайшая ирония современной истории состоит в том, что никакой западный пролета-риат не был способен провести всеобщие забастовки столь спонтан-но и дисциплинированно, как это сделали социалистические поляки в 1980 году, и их стачки выражали как раз не волю к власти, а волю к уменьшению страданий, причиняемых властью. Таков был урок пролетарского реализма - забастовка против политики и против идеологии, требующих бесконечных жертв.
Разумеется, этот урок имел свою предысторию. В рабочем дви-жении XIX века соперничали два течения, которые основывались на противоположных видах реализма пролетарского сознания - мар-ксизм и анархизм. Марксизм проектирует наиболее последователь-ную стратегию социалистической воли к власти как воли к государ-ственному управлению; он додумывается даже до «обязанности взять власть», существующей до тех пор, пока реализм требует призна-вать необходимость существования государств и государственной по-литики. Анархизм, напротив, с самого начала борется против госу-дарства и политической машины власти как таковой. Социал-демократическое, а позднее - коммунистическое течение пребывало в убеждении, что «завоевание хлеба» (Кропоткин), о котором гово-рили анархисты, может произойти только путем обретения власти в государстве и в экономике. Представители этих течений полагали, что перераспределить социальное богатство в свою пользу «произ-водители» могут, только выступая правителями государства,- об-ходным путем, через государство. Ни один из великих коммунисти-ческих теоретиков и политиков не проявил достаточного реализма, чтобы предвидеть, что при этом дело, вероятно, дойдет до эксплуа-тации трудящихся государственными и военными агентами. Анар-хизм, напротив, считал оправданной потребность покончить с поли-тикой и перейти к самоопределению, активно сопротивляясь требо-ванию создать пролетарское государство: бог мой, еще одно государство, снова государство!
Превращение пролетарского реализма в запрограммированную «партийную идентичность» можно изучать, начиная с XIX века, в предельно наглядном и чистом виде, словно протекающий в колбе химический процесс. Вначале рабочее Я обнаруживает в себе ощу-щение, что ему чего-то не хватает,- ощущение, которое можно про-будить в нем, используя политические средства. Оно начинает заме-чать скудость питания, отсутствие каких-то политических прав, ко-торые ему хочется обрести, чувствует себя обделенным, притязает на обладание плодами собственного труда и т. п. Затем эти основ-ные мотивации связываются с различными политическими страте-гиями, поскольку из одних мотиваций самих по себе еще не явству-ет, на каком пути можно достичь удовлетворения этих притязаний. Пути расходятся, образуя развилку двух пролетарских реализмов. Так, тенденции классового самосознания противостоит сильное стремление обладать частной собственностью; государственной страте-гии - стратегия борьбы против государства; парламентскому пути - непарламентский путь; идее представительства - идея самоуправ-ления и т. д. Эти альтернативы называются сегодня авторитарным и либертарным социализмом. Такие противоположности становятся причинами раскола рабочего движения.
Раскол имеет объективную основу. Тот, кто хочет воспитать про-летарское Я, превратив его в партийную идентичность, насильственно подавляет часть его мотиваций и основополагающих знаний, полу-ченных из опыта. Ведь коммунистическую ветвь рабочего движения отличает своеобразная кадровая политика, в соответствии с которой руководство должно функционировать как новый мозг, требующий от остального тела партии только точного исполнения его указаний и часто восстающий против даже самых элементарных программ «ста-рого мозга». Слабость анархизма, наоборот, заключается в его не-способности эффективно организовать удовлетворение реальных жизненных интересов пролетариата, которые он видит неизмеримо лучше; ведь организация - это исключительная компетенция авто-ритарного крыла. При существующих условиях нет такого пути, который позволял бы осуществить на практике идеи самоуправле-ния и самообеспечения - возможно, есть только островки, где эти идеи реализованы. Поэтому не случайно, что анархизм со-держит в себе меньше пролетарского инстинкта неучастия в по-литике и по праву отдает ей дань, считаясь мелкобуржуазным «бунтарством» *.
Вынужденные расколы систематически разрушали рабочее дви-жение. К тому изначальному расколу, который мы описали, добави-лась более высокая динамика расколов, по природе своей рефлек-сивная. Формирование пролетарского Я - это процесс, который в еще большей мере, чем процесс самоформирования буржуазии меж-ду XVII и XIX веками, протекает в открытой лаборатории, на гла-зах всего общества. Никакое наивное отношение к рефлексии здесь долго не просуществует. Продолжительное время обманывать и мо-шенничать тут просто невозможно. То, что верно по отношению к национализму, тем более верно по отношению к социализму. За его формулировками внимательно следят, и стоит ему построить поли-тику на какой-то фикции, как его тут же ловят на противоречии, причем уличают в этом не только противники извне, но и собствен-ные сторонники изнутри - даже еще жестче. Каждое претендую-щее на исключительность, самодовольное и догматическое самопро-граммирование может и должно быть разрушено. Никакое полити-ческое движение не может безнаказанно ссылаться на жизненный реализм и науку об обществе. Как только какая-то фракция рабоче-го движения выступала с притязанием, что именно она знает и про-водит верную политику, непременно возникала противоположная фракция, которая противостояла первой и претендовала на то, что обладает лучшим знанием. Таков слепой, чисто механическо-рефлексивный трагизм социалистического движения. Вернер Зом-барт, буржуазный политэкономист, слава которого сегодня потуск-нела, с сарказмом насчитывал, по меньшей мере, сто тридцать раз-личных вариантов социализма, а сегодняшний сатирик мог спокойно насчитать и более. Расколы - это расплата за прогресс рефлексии. Каждый сколько-нибудь внимательный человек понимает, что партийные Я зачинаются и выращиваются в пропагандистской про-бирке и что они не могут совмещаться с основополагающим реализ-мом и элементарным чувством жизни. Непредвзятому взгляду от-крывается, что программы здесь так и рыщут в поисках наивных людей, желая подвергнуть их идентификации. Во всяком случае, никакая политика не может, с одной стороны, ссылаться на критику и науку, а с другой - опираться на наивность и рассчитывать на слепое следование своим требованиям. Поскольку любой социализм желает быть «научным мировоззрением», его непрерывно тошнит от своей собственной отравы; реалистический желудок отвергает по-пытки потчевать его голыми догмами.
Для большинства сегодняшних людей дебаты внутри социалис-тического движения - от спора о ревизионизме в старой социал-демократии до целого клубка дискуссий во Втором, Третьем и Чет-вертом Интернационалах - так же курьезны, как споры теологов XVI века о интерпретации смысла причастия. Они видят во всем этом то же самое, что открывается трезвому и беспристрастному историческому исследованию: формирование единого, ориентированного на собственные жизненные интересы пролетарского Я не удалось.
До сих пор воля к жизни и воля к власти предъявляли два раз-личных счета. Именно в случае с пролетарским Я оказалось, что фикция слабее, чем реализм. Те, кто пытался программировать по-литическую идентичность, с самого начала втянулись в междоусоб-ную борьбу и запутались в своих собственных хитросплетениях. Единое пролетарское классовое Я - не реальность, а миф. Убе-диться в этом нетрудно, стоит только понаблюдать за публичной деятельностью «программистов», ведь они и сами какое-то время с похвальной откровенностью именовали себя пропагандистами, рас-пространителями идеологии.
Одной из причин, вызвавших крах социалистических попыток запрограммировать идентичность, стала неискушенность политики старого толка в области психологии. Социализм - по крайней мере, в западных нациях - не умел убедительно использовать для вовле-чения в политику счастье и радость, да и просто перспективу умень-шения страданий. Его психополитика почти повсеместно оставалась на примитивном уровне; она могла поставить себе на службу злобу, надежду, тоску и честолюбие, но никак не то, что имело самое реша-ющее значение - радость и счастье быть пролетарием. Именно этого и нельзя было сделать, если придерживаться социалистического представления о пролетариате, поскольку пролетарское бытие определя-лось социалистами чисто негативно: быть пролетарием - значит не иметь ничего, кроме потомства, оставаться отлученным от более высоких шансов и богатств жизни. Чтобы прийти к позитивной жизни, надо перестать быть пролетарием. Лишь в революционном пролеткульте, который расцвел вскоре после русской Октябрьской революции, присутствовало нечто вроде непосредственного классо-вого нарциссизма, самовосхваление пролетариата, которое вскоре с неизбежностью сошло на нет из-за собственного убожества и лжи-вости. Все-таки в политическом нарциссизме, как и в нарциссизме приватном, самое главное - это «быть лучше». Noblesse oblige?* Но можно ли сказать, что положение пролетария обязывает?
Пролетарское Я, которое следует по пятам за буржуазным и притязает на его наследство, обладает классовым опытом трудящих-ся людей, которые начинают преодолевать свою политическую не-моту. Для того чтобы заявить о себе и обратить на себя внимание общественности, каждое Я нуждается в твердом внутреннем ядре, в собственной гордости, на которую оно опирается, представая перед другими. Величайшим прорывом народа было то, что он открыл для себя язык прав человека. Начиная с крестьянских войн 1525 года и вплоть до сегодняшнего русского и польского сопротивления, права человека выражались на этом языке как права человека-христианина; в традициях, которые связывали себя с американской и французс-кой революциями, они понимались как светские естественные пра-ва, идущие от природы.
Это высокое чувство, представляющее собой смесь возмуще-ния и притязания на свободу - чувство, требующее быть не рабом (роботом), а также и человеком - и было тем фактором, который дал раннему рабочему движению его моральную, психологическую и политическую силу, только возраставшую от репрессий. (Поэтому конкурентом социалистического движения выступало христианское рабочее движение, которое следовало тому же мотиву - полному политического и правового значения чувству того, что ты - чело-век, правда, лишенному элемента революционности.) В условиях, когда нищета пролетариата была столь чудовищной, как о том сви-детельствуют документы XIX века, уже само открытие чувства прав человека должно было даровать рабочему политическое ядро его Я. Это придает раннему и наивному социализму ностальгическое оча-рование, сказочный оттенок, делает его вдохновляющим и испол-ненным истины политическим гуманизмом. Однако отрезвление на-ступает сразу же, как только возникает спор о верном толковании прав человека. В конце XIX века начинается столетие стратегии, расколов, ревизии и междоусобного конфликта. Сознание прав че-ловека было растерзано, попав в шестеренки партийной логики и логики борьбы. Оно утратило свою способность поддерживать вы-сокое пролетарское чувство, позволяющее сохранять достойные позиции в обществе,- с того момента, как социалистические тече-ния начали заниматься взаимной диффамацией.
Уже несколько ранее социал-демократия в своей образователь-ной политике попыталась сыграть на струне классового нарциссиз-ма, сформулировав лозунг «Знание - сила». Тем самым появилось притязание на свою собственную классовую культуру, которое осно-вывалось на понимании того, что без специфической для данного класса творческой деятельности, без «морали», превосходящей мо-раль всех других классов, и без образования невозможно построить никакого социалистического государства. «Знание - сила» - этот тезис мог также означать, что социализм наконец начал догадывать-ся о существовании тайной связи между нарциссическим наслажде-нием культурой и политической властью. «Если ты беден, это еще со-всем не значит, что ты добр и умен» (Кёстнер. Фабиан. 1931).
Во времена расцвета рабочего движения сознание прав челове-ка было превзойдено по значению пролетарской гордостью за соб-ственные достижения, вполне обоснованной, если учесть трудовые успехи, старательность и силу класса. Его сознание своей силы на-шло свое наивысшее выражение в словах: «Все колеса останавлива-ются, если того захочет наша сильная рука». В пафосе всеобщей за-бастовки было нечто от высокого чувства классовой мощи и господ-ствующего положения в производстве, разумеется, только при условии пролетарского единства - условии, которое почти во все времена было нереальным. Оно было невозможным потому, что жизненный интерес и политический интерес у пролетариата никогда не совпадали полностью. Однако и скрытого сознания собственной силы, отраженного в представлениях о всеобщей забастовке и зна-чении собственного труда, оказалось недостаточно, чтобы обеспе-чить постоянное существование высокого классового чувства. Се-рость повседневности оказывала большее влияние, чем политичес-кие уроки, извлеченные из драматических эпизодов классовой истории. Одно лишь сознание собственной силы и сознание важно-сти собственного труда так и не смогло обеспечить существование постоянно возобновлявшегося чувства культурной гордости.
Возможность постоянного возобновления высоких чувств ос-нована на культурной и экзистенциальной способности класса к твор-честву. Одна лишь власть в конце концов наскучивает сама себе. Там, где счастье и удовольствие от участия в политике сводятся только к удовлетворению честолюбия власть имущих, неизбежно возникает постоянное витальное сопротивление масс. Но в этом заложена и возможность возникновения объективного пролетарского чувства неполноценности. Работа по найму создает абстрактную стоимость. Она производительна, не будучи творческой. Идиотизм промыш-ленного труда представляет собой ту непреодолимую по сей день преграду, которая препятствует возникновению реального классово-го нарциссизма пролетариата. Но только из такого классового нарциссизма могла бы исходить культурная гегемония производящего человека. Напротив, культурная система, которая основана на гру-бой идеологии труда, не способна воспринять ценнейшее наследие аристократической и буржуазной культур: полную радости полити-ку творческой жизни. То, каким образом отнесся к этому наследству социализм, привело к усугублению его старых недостатков и к утра-те прежних достоинств. Идея воспринять в цивилизацию «хорошей жизни» наследство, доставшееся от дворянства и буржуазии, может означать только одно - отказаться от недостатков предшественни-ков и взять их сильные стороны. В противном случае дело просто не стоит труда.
